«Спортивная тюрьма» в СССР, нелегальное пересечение границ, победа над Армстронгом. Евгению Берзину — 50!

«Спортивная тюрьма» в СССР, нелегальное пересечение границ, победа над Армстронгом. Евгению Берзину — 50!
Евгений Берзин / Фото: © imago-images.de / Global Look Press
Беседует Сергей Лисин.

В 1994 году Евгений Берзин стал первым российским велогонщиком, выигравшим Гранд-тур — трехнедельную многодневку Джиро д’Италия. Произошло это практически незаметно для нашей страны, находящейся в коллапсе после развала СССР. Победа Берзина был тем более удивительной, если учесть, что профессионалом он стал только в 1992-м, и столь резкого прогресса, конечно, мало кто ожидал. Сегодня Евгению исполняется 50 лет, накануне мы созвонились и вспомнили, как это было — уехать в Европу в начале 90-х, не зная языка, не понимая, что такое профессиональный велоспорт, уехать и, в общем-то, не вернуться, ведь с тех пор он так и живет в Италии. Годы сделали свое — по-русски Берзин говорит уже с заметным акцентом. Начали ожидаемо с ситуации, в которой оказались все итальянцы этой весной. В силу личных причин мы общались с Евгением на «ты».

Главные темы разговора:

Евгений Берзин / Фото: © Mike Powell / Staff / Getty Images Sport / Gettyimages.ru

— Как сейчас ситуация в Италии, как ты ее пережил?

— Ну как сказать… Мы были закрыты два месяца, умерло много пожилых людей, сейчас все потихоньку начинают открывать, но возникла проблема экономического характера. Люди не работали, а налоги никто не отменял, их выплату просто перенесли, и неизвестно, что будет дальше. Да, публичные заведения открыты, но в ресторанах всех поувольняли, потому что количество посетителей ничтожно. У меня автосалон, но кто будет сейчас покупать машины?

— Когда все это началось, было страшно?

— Политика была непонятная, одни говорили, что все в порядке, гуляйте, общайтесь, все нормально, а другие — что нужно все закрывать и изолироваться. И только когда показали, что в госпиталях не хватает мест, что люди умирают каждый день, все закрыли. Но страха не было, потому что ситуация с заражением вирусом все равно непонятная. У меня никаких симптомов не было, недавно сдал анализ, и он показал, что я в принципе им не болел. Сказали, что лучше бы переболел, потому что тогда имелись бы антитела, облегчающие борьбу в случае повторного заражения.

— Полтинник чувствуется?

— Конечно. Возраст не ощущается до тридцати: пока ты молодой, мост через реку не нужен — можешь перепрыгнуть. Между тридцатью и сорока годами — все уже иначе, следующее десятилетие, до пятидесяти — совсем иначе, а сейчас, после пятидесяти, думаю, будет новый период. Головой ты, может, и остаешься молодым, но для тела все меняется. Это заметно, я даже когда на велосипеде катаюсь, ощущаю, что реакция уже не та, молодой я повороты проходил быстрее, а сейчас все словно при замедленной съемке.

— Помнится, когда заканчивал карьеру, на велосипед зарекался садиться.

— Так все делают, когда заканчивают, потому что «наедаются» велоспортом, устают от него. Но когда отрастает живот, то вариантов его убрать немного, нужно или садиться на жесткую диету, а это очень тяжело, или заниматься спортом. Поэтому я и сел обратно на велосипед. Других вариантов согнать вес нет, да и плюс я, после того как покатаюсь на велосипеде, лучше себя чувствую. Душ примешь, отдохнешь полчасика, и даже голова начинает рассуждать лучше. С велосипедом у меня своего рода любовь и ненависть, вроде всю жизнь на нем, но все равно не могу без этого.

— Знаю, что когда после перехода в профессионалы готовился к многодневкам, вес пришлось сгонять очень прилично, тех диет на всю жизнь хватило?

— Это была работа, каждый лишний килограмм в горе был грузом, поэтому нужно было очень внимательно следить, правильно питаться. Но это другое, там были четкие задачи, понятно, для чего это делалось.

— Пора вспомнить, с чего все начиналось. В 13 лет в Выборге ты попал в клуб к известному питерскому тренеру Александру Кузнецову, где, как многие вспоминают, система подготовки была очень жесткой. Сейчас, спустя тридцать с лишним лет, как тот период жизни видится?

— Нас пришло человек пять в тот год, всего в школе было около пятидесяти спортсменов. Говоря о жесткости, могу сказать, что позже, даже в армейском клубе, было полегче. Но это было в середине 80-х в СССР, и другого выбора не имелось, я не мог сказать, что решил тренироваться в другом клубе, потому что не было другого клуба. Или туда, или никуда. Если тебе нравится заниматься велоспортом, а мне молодому это очень нравилось, то ты выдержишь, если же нет — лучше сразу завязывать.

Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что да, Кузнецов давал большие нагрузки, некоторые из которых были правильными и нужными, а некоторые — нет. В декабре или январе мы выполняли какие-то тяжелые работы, в то время когда нужно было готовиться к гонкам. Но тогда была такая система, Кузнецов хотел, чтобы все гонщики клуба были заняты с утра до вечера, чтобы у нас не было ни времени, ни сил на что-то, кроме спорта и учебы. Это, можно сказать, было «спортивной тюрьмой», нельзя было выходить, выезжать за пределы. И чтобы у нас, молодых, не возникало соблазнов, Кузнецов решил тренировать нас с утра до вечера: станок, тренировка, учеба, станок, тренировка, вечером — плавать. После этого идей куда-то убегать уже не возникало, мы просто сидели в этом доме.

— Когда понял, что от Кузнецова нужно уходить?

— Когда нам предложили профессиональные контракты. Это был 1991 год, мы с Владиславом Бобриком сначала попали в ЦСКА, а затем подписали как профессионалы. С 1990 по 1992 был запрет на подписание контрактов, потому что дело шло к Олимпиаде в Барселоне, а сразу, как только этот запрет сняли, мы подписались.

— У Кузнецова основным направлением был трек, затем ты ушел на шоссе, этот переход дался тяжело?

— У Кузнецова мы тоже гонялись на шоссе, не постоянно, но гонки были. Затем, когда перешел в ЦСКА, подготовка изменилась, акцент был сделан на шоссе, и я в 1992-м выиграл Тур Польши, Тур Британии, то есть поехал сразу неплохо. Позже, когда стал профессионалом, мне это очень помогло.

— И тем не менее профессионалы — это другое.

— Там все иначе, ты должен все делать сам. Первый год было достаточно сложно, тем более что система предполагала, что когда ты туда попадаешь, то работаешь на лидеров, учишься, свободы тебе не дают. Гонки там другие, и по дистанциям и по характеру проведения, все другое, ничто не напоминает любительский велоспорт.

— Тебе принадлежит фраза «Чтобы добиться успеха в велоспорте, нужно быть бедным и голодным». Но лучшие профессионалы зарабатывают миллионы, как они держат себя в узде?

— Есть единицы, которые способны, несмотря на открывшиеся возможности, устоять перед соблазнами. Сейчас это Нибали, в свое время таким был Контадор, но это все зависит от головы спортсмена, от того, кто его окружает, помогает ему. Им все-таки попроще, они европейцы, у них семьи здесь, а я, например, когда переехал, оказался в чужой стране, не зная никого, не говоря на языке. Было сложно.

— Сколько времени потребовалось на то, чтобы заговорить по-итальянски?

— Года полтора, в 1994 я уже мог объяснить, что и как.

— А сейчас уже акцент.

— Сейчас я очень мало говорю по-русски, есть только один друг, с которым мы постоянно общаемся на родном языке, когда он приезжает.

— Когда подписался, контракт был с деньгами, или как нео-профи тебя просто возили, кормили, и все?

— Нет, деньги, пусть и небольшие, платили. Когда после окончания запрета на переход в профессионалы мы перешли, нас было порядка 50-60 любителей, у всех контракты были, в принципе, стандартные. И весь 1993 год я работал как «грегари», помощник, правда, на многодневке в Ломбардии заехал вторым, после Энрико Зайны, когда появилась возможность. А на всех больших гонках помогал лидерам своей команды — Морено Арджентину, Петру Угрюмову.

— Попутно оказываясь за решеткой.

— Ну не так уж и за решеткой, просто у меня не было виз в страны Европы, только вид на жительство в Италии без права покидать страну. Шенгена тогда еще не было. Времени на получение отдельных виз в каждую европейскую страну у меня просто не было, поэтому рисковал. И когда меня ловили пограничники на этом нарушении, то арестовывали и закрывали у себя в пункте погранконтроля, разбирались и обычно давали визу на месте, на то количество дней, которое шла гонка.

— Как получилось, что на второй год в профиках тебе, во-первых, удалось подготовиться и выиграть «Джиро», а во-вторых — получить такую возможность от команды, ведь ты не был ее лидером?

— Менеджер команды, Эмануэле Бомбини, много объяснял, как и что нужно делать: есть, спать, восстанавливаться, тренироваться, ехать гонки. В том сезоне это дало результат — я выиграл два этапа на многодневке в Испании, стал вторым в общем зачете на Джиро дель Трентино, Туре страны басков, Туре Средиземноморья и Тиррено-Адриатико. Это было признаком хорошей формы, ну а пиком того блока стала победа на Льеж-Бастон-Льеж, старейшей однодневной гонке в мире, одном из «монументов» профессионального велоспорта, проводящейся с 1892 года.

Кстати, возвращаясь к незаконному пересечению границы, тот Льеж-Бастон-Льеж я выиграл как раз вот так, будучи в Бельгии без визы. В общем, едем мы обратно с командой в аэропорт Брюсселя, а там уже все пограничники выстроились, меня ждут. Команда смеется, а я говорю: «Гонку уже выиграл, так что мне без разницы». Подходим к ним, один спрашивает: «А вы знаете, что нелегально находитесь на территории Бельгии?». Я отвечаю: «Знаю, но я уже домой в Италию возвращаюсь». Он отвечает: «Ну хорошо, только автограф оставь и сфотографируйся на память с моими коллегами».

В общем, после весенних успехов стало ясно, что к итальянскому Гранд-туру я готов. Но команда, повторюсь, была очень сильная, так что даже после всех этих подиумов меня рассматривали только как резервного кандидата на победу в генерале, лидерами были Арджентин и Угрюмов. Руководство команды не было уверено, что я смогу выдержать три недели.

Ситуация изменилась, когда я выиграл четвертый этап и надел розовую майку лидера. Руководство решило, что чем дольше мы ее продержим, тем лучше будет. После этого команда без каких-либо вопросов перестроилась и стала защищать мои позиции, потихоньку, день за днем. У профессионалов никаких разговоров не возникло, им сказали — они сделали. Те, кто не готов к подобным раскладам, отправляются домой. Поддержка команды позволила доехать в розовом до финиша в Милане, попутно выиграв еще два этапа.

— Количество зрителей на велогонках в Европе, и уж тем более в Италии, не шокировало на контрасте с СССР?

— Первые годы это, конечно, впечатляло, но затем привык. Там обстановка такая, что когда ты едешь в первой группе, с лидерами, по жаре, да еще где-нибудь в горах, где быстро ехать не получается, то люди бегут рядом, сами пьяные, поливают тебя тем, что пьют, приезжаешь и пахнешь… в общем, не как спортсмен. Но сделать с этим ничего нельзя, это культура боления на гонках в Европе, остается только привыкать (смеется).

— Победа на «Джиро» как-то была замечена в России, ты что-то почувствовал?

— Никому это было не нужно. Кому что было нужно в 1994-м? Своих проблем у всех хватало, да и сейчас никому особо не интересно это дело. Проблемы сейчас экономические, ну кому интересен спорт? И потом, я считаю, что в России не хватает гонок, которые показали бы страну, ведь велоспорт — это не для больших городов, а для регионов, это возможность показать красоту, достопримечательности, через обзоры с вертолетов, через камеры на мотоциклах. Посмотрите на Францию, через «Тур де Франс» они показывают всю страну, все ее многообразие и культуру. То же самое и «Джиро».

— В 1995 стал на «Джиро» вторым, в 1996 — десятым, затем карьера начала угасать. Что произошло?

— До 1997 я еще как-то воевал. Но в те годы у меня было очень много гонок. Когда ты выигрываешь, тебя все хотят. У меня в календаре были не только гонки, но и какие-то выставочные критериумы, презентации спонсоров, времени не оставалось вообще. На самолетах летал почти непрерывно. Естественно, это сказалось, постепенно, не сразу. В 1995 на «Туре» я надел белую майку лучшего молодого гонщика после четвертого этапа и ехал в ней, пока не сошел с гонки после девятого — из-за падения. Проехал два этапа Тура-96 в желтой майке. Были неплохие результаты, но не хватало сил, которые отнимали многочисленные второстепенные старты.

Современный велоспорт отличается в том плане, что они не едут все подряд с начала и до конца сезона, готовятся к конкретным гонкам, делают пик на определенные недели сезона. Да и невозможно это сейчас, потому что сезон стартует в январе в Австралии, затем идут арабские гонки, потом стартует европейский весенний блок, в общем, ехать все подряд сейчас просто невозможно, если так сделать, то к июлю у тебя уже будет 30-40 тысяч километров в ногах. Организм не выдержит, рано или поздно он просто выключит кнопку, скажет «Хватит».

— Что ты, гонявшийся в тот период времени, который сейчас называют «темными временами велоспорта», подумал, когда Армстронг признался в использовании допинга?

— Я бы не хотел особо подробно касаться этой темы, все-таки допинг это политика и еще раз политика. С Армстронгом мы гонялись вместе, но он тогда был специалистом по однодневным гонкам, как раз когда я выиграл Льеж-Бастон-Льеж в 1994-м, Лэнс был вторым.

Я не был удивлен признаниями Лэнса. Только вот признаваться нужно было тогда, а не сейчас, что толку сейчас, столько времени прошло. А последние признания Армстронга вообще вызывают вопросы к его психическому здоровью, он заявляет, что и в молодости уже принимал допинг, в общем, еще больше запутывает все это дело.

— Ну хватит о грустном, как будешь юбилей встречать?

— Завтра поедем с моими друзьями-велогонщиками километров пятьдесят покатаемся, а вечером сядем узким, почти семейным, кругом, человек десять, не больше.

Другие материалы автора:

* Соцсеть, признанная в России экстремистской