«Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером»
«Искусство — это изгнание. Ребенком в России я чувствовал себя чужим среди других детей. Я защищал ворота, когда мы играли в футбол, а все вратари — изгнанники», — сказал Набоков журналистке Нурит Берецки в 1970-м. Когда Набокову было одиннадцать лет, его отец решил, что домашнее образование неплохо бы дополнить школой. Обучение в Тенишевском училище Набоков описал в автобиографическом романе «Другие берега»: «Я был превосходным спортсменом, учился без особых потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, — и, в общем, не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня обвиняли в нежелании «приобщиться к среде», в надменном щегольстве французскими и английскими выражениями (которые попадали в мои русские сочинения только потому, что я валял первое, что приходило на язык), в категорическом отказе пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной, в том, что я брезговал захватанным серым хлебом и чуждым мне чаем, и в том, что при драках я пользовался по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной».
Критиковали и футбольное амплуа Набокова: «Один из наиболее общественно настроенных школьных наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество) все стою где-то «на задворках, а не бегаю с другими «ребятами». Особой причиной раздражения было еще то, что шофер «в ливрее» привозит «барчука» на автомобиле, между тем как большинство хороших тенишевцев пользуется трамваем».
Испытывая непреодолимое отвращение к любым группировкам, союзам и обществам, Набоков отказался вливаться в число полевых игроков:
«Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером. В России и вообще на континенте, особенно в Италии и в Испании, доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. В его одинокости и независимости есть что-то байроническое. На знаменитого голкипера, идущего по улице, глазеют дети и девушки».
Набоков считал, что вратарь соперничает в своем загадочном обаянии с матадором и летчиком: «Он носит собственную форму; его вольного образца свитер, фуражка, толстозабинтованные колени, перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют его от десяти остальных одинаково-полосатых членов команды. Он белая ворона, он железная маска, он последний защитник. Во время матча фотографы поблизости гола, благоговейно преклонив одно колено, снимают его, когда он ласточкой ныряет, чтобы концами пальцев чудом задеть и парировать молниеносный удар «шут» в угол, или когда, чтобы обнять мяч, он бросается головой вперед под яростные ноги нападающих, — и каким ревом исходит стадион, когда герой остается лежать ничком на земле перед своим незапятнанным голом [имеются в виду ворота. — matchtv.ru]».
После февральской революции Набоков сменил Петербург на Крым, где его отец стал министром юстиции краевого правительства. В марте 1919-го полуостров захватили красные, и на небольшом греческом судне «Надежда», с грузом сушеных фруктов возвращавшимся в Пирей, Набоковы вышли из севастопольской бухты, а в апреле поселились на родине футбола.
«Пропустив, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал мяч из задней сетки»
Набоков поступил в кембриджский Тринити-колледж, где столкнулся с новой проблемой: «Некоторая угрюмость, сопряженная со всяким спортом, национальный страх перед показным блеском и слишком большое внимание к солидной сыгранности всей команды мало поощряли причудливые стороны голкиперского искусства».
Его выступления за университетскую команду получались не такими удачными, как хотелось: «Мне не везло, — а кроме того, мне все совали в обременительный пример моего предшественника и соотечественника Хомякова, действительно изумительного вратаря, — вроде того, как чеховского Григоряна критики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, были блистательные бодрые дни на футбольном поле, запах земли и травы, волнение важного состязания, — и вот, вырывается и близится знаменитый форвард противника, и ведет новый желтый мяч, и вот, с пушечной силой бьет по моему голу, — и жужжит в пальцах огонь от отклоненного удара.
Но были и другие, более памятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимними небесами, когда пространство перед моими воротами представляло собой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазан салом, и болела голова после бессонной ночи, посвященной составлению стихов, погибших к утру. Изменял глазомер, — и пропустив второй гол, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал мяч из задней сетки. Затем наша сторона начинала напирать, игра переходила на другой конец поля. Накрапывал нудный дождь, переставал, как в «Скупом рыцаре», и шел опять. С какой-то воркующей нежностью кричали галки, возясь в безлиственном ильме. Собирался туман. Игра сводилась к неясному мельканью силуэтов у едва зримых ворот противника. Далекие невнятные звуки пинков, свисток, опять мутное мелькание — все это никак не относилось ко мне».
Сложив руки на груди и прислонившись к левой штанге, Набоков закрывал глаза, ощущал морось на лице, слушал стук сердца, звуки далекой игры и ощущал себя эзотерическим поэтом, переодетым в футболиста: «Неудивительно, что товарищи мои по команде не очень меня жаловали».
26 февраля 1920-го Набоков написал в Кембридже стихотворение «Football»:
Я видел, за тобой шел юноша, похожий
на многих; знал я все: походку, трубку, смех.
Да и таких, как ты, немало ведь, и что же,
люблю по-разному их всех.
Вы проходили там, где дружественно-рьяно
играли мы, кружась под зимней синевой.
Отрадная игра! Широкая поляна,
пестрят рубашки; мяч живой
то мечется в ногах, как молния кривая,
то — выстрела звучней — взвивается, и вот
подпрыгиваю я, с размаху прерывая
его стремительный полет.
Увидя мой удар, уверенно-умелый,
спросила ты, следя вращающийся мяч:
знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой,
худой, лохматый, как скрипач.
Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом
из дикой той страны, где каплет кровь на снег,
и, трубку пососав, заметил мимоходом,
что я — приятный человек.
И дальше вы пошли. Туманясь, удалился
твой голос солнечный. Я видел, как твой друг
последовал, дымя, потом остановился
и трубкой стукнул о каблук.
А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы,
что вот один из тех беспечных игроков
в молчанье, по ночам, творит, неторопливый,
созвучья для иных веков.
В романе «Подвиг», изданном в 1932-м, Набоков рассказал историю русского эмигранта со швейцарскими корнями Мартына Эдельвейса, которому дядя подарил на семнадцатилетие черную статуэтку футболиста, ведущего мяч. Поступив в Кембридж, Мартын отмечал несоответствие тому, к чему привык на родине. Например: «В футбол петербуржцы играли на твердой земле, а не на дерне, и штрафной удар обозначался неизвестным в Англии словом «пендель». Мартын был влюблен в ученицу средней школы Соню, которая высмеивала его сорочки с крахмальными манжетами, ярко-лиловые носки и оранжевые башмаки, и ревновал ее к своему сокурснику Дарвину, презиравшему футбол. Тем не менее, будучи друзьями Мартына, они не могли пропустить финал чемпионата Кембриджа, в котором команда Эдельвейса (он, конечно, был вратарем) встречалась с колледжем святого Иоанна. «Я нынче дурно спал и пожалуй буду мазать, — признавался Мартын. — У них есть трое с интернациональным стажем, а у нас только двое таких».
Набоков писал: «Мартын гордился тем, что он, иностранец, попал в такую команду и, за блестящую игру, произведен в звание колледжского «голубого», — может носить, вместо пиджака, чудесную голубую куртку. С приятным удивлением он вспоминал, как, бывало, в России, калачиком свернувшись в мягкой выемке ночи, предаваясь мечтанию, уводившему незаметно в сон, он видел себя изумительным футболистом…
Народу навалило уйма, — благо и день выдался отличный, с бледно-голубым зимним небом и бодрым воздухом. Мартын прошел в павильон, и там уже все были в сборе, и Армстронг, капитан команды, долговязый человек с подстриженными усами, застенчиво улыбнувшись, в сотый раз заметил Мартыну, что тот напрасно не носит наколенников. Погодя все одиннадцать человек гуськом выбежали из павильона, и Мартын разом воспринял то, что так любил: острый запах сыроватого дерна, упругость его под ногой, тысячу людей на скамейках, черную проплешину в дерне у ворот и гулкий звук, — это покрикивала противная команда. Судья принес и положил на самый пуп поля (обведенный меловой чертой) новенький, светло-желтый мяч. Игроки встали по местам, раздался свисток. И вдруг волнение Мартына совершенно исчезло, и, спокойно прислонившись к штанге своих ворот, он поглядел по сторонам, пытаясь найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, в том конце поля, и можно было наслаждаться холодом, матовой зеленью, говором людей, стоявших тотчас за сеткой ворот, и гордым чувством, что отроческая мечта сбылась, что вон тот рыжий, главарь противников, так восхитительно точно принимающий и передающий мяч, недавно играл против Шотландии, и что среди толпы есть кое-кто, для кого стоит постараться».
В первом тайме Мартын в падении поймал мяч, пущенный рыжим в угол, а после перерыва, во время которого игроки сосали лимоны, занял другие ворота и снова высматривал Соню: «Впрочем, нельзя было особенно глазеть, — игра сразу пошла жаркая, и ему все время приходилось делать стойку в ожидании атаки. Несколько раз он ловил, согнувшись вдвое, пушечное ядро, несколько раз взлетал, отражая его кулаком, и сохранил девственность своих ворот до конца игры, счастливо улыбнувшись, когда, за секунду до свистка, голкипер противников выронил скользкий мяч, который Армстронг тотчас и залепил в ворота».
После игры Мартын узнал от другого приятеля, Вадима, что Соня с Дарвиным ушли еще в перерыве: «Вот я и напрасно удержал тот, последний, под самую перекладину, — она все равно не видела», — думал Мартын, морщась от пестрого ветра. Ему сделалось тяжело и горько».
Приехав к Соне, Мартын узнал, что Дарвин сделал ей предложение. Потом Мартын, как и автор «Подвига», переехал в Берлин и давал там уроки тенниса, в котором тоже был успешен.
«Мне часто в жизни приходилось ждать «пенделя»
В Берлине Набоков дописал «Университетскую поэму», снова обратившись к футбольной теме.
…Но вот однажды, помню живо,
в начале марта, в день дождливый,
мы на футбольном были с ней
соревнованьи. Понемногу
росла толпа, — отдавит ногу,
пихнет в плечо, — и все тесней
многоголовое кишенье.
С самим собою в соглашенье
я молчаливое вошел:
как только грянет первый гол,
я трону руку Виолеты.
Меж тем, в короткие портки,
в фуфайки пестрые одеты, —
уж побежали игроки.
Обычный зритель: из-под кепки
губа брезгливая и крепкий
дымок Виргинии. Но вдруг
разжал он губы, трубку вынул,
еще минута — рот разинул,
еще — и воет. Сотни рук
взвились, победу понукая:
игрок искусный, мяч толкая,
вдоль поля ласточкой стрельнул, —
навстречу двое, — он вильнул,
прорвался, — чистая работа, —
и на бегу издалека
дубленый мяч кладет в ворота
ударом меткого носка.
И тихо протянул я руку,
доверясь внутреннему стуку,
мне повторяющему: тронь…
Я тронул. Я собрался даже
пригнуться, зашептать… Она же
непотеплевшую ладонь
освободила молчаливо,
и прозвучал ее шутливый,
всегдашний голос, легкий смех:
«Вон тот играет хуже всех, —
все время падает, бедняга…»
Дождь моросил едва-едва;
мы возвращались вдоль оврага,
где прела черная листва.
…И вот пришла. Прозрачней, выше
курантов музыка, и в нише
епископ каменный сдает
квартиры ласточкам. И гулко
дудя в пролете переулка,
машина всякая снует.
Шумит фонтан, цветет ограда.
Лоун-теннис — белая отрада —
сменяет буйственный футбол:
в штанах фланелевых пошел
весь мир играть. В те дни кончался
последний курс — девятый вал,
и с Виолетой я встречался
и Виолету целовал.
В Германии Набоков футбол не бросил и играл вратарем в одной из русских команд Берлина — даже после женитьбы на Вере Слоним в 1925 году. «Во время одной из игр русской спортивной команды против какого-то рабочего клуба он опять стоял на воротах, — пишет немецкий журналист Томас Урбан в книге «Набоков в Берлине». — Когда Набоков, которого друзья звали Володей, ловил мяч, он получил удар по голове и упал наземь. В бессознательном состоянии его унесли с поля. Кроме сотрясения мозга он получил еще перелом двух ребер. На этом футбольная карьера Набокова закончилась».
Футбол мелькал у Набокова в «Машеньке», «Защите Лужина», «Пнине», пьесе «Событие» и даже в лекции о «Ревизоре». Рассуждая о жанре произведения, писатель затронул Мольера: «Пьесы Мольера (чего бы они ни стоили) — комедии, то есть нечто такое, что усваивается легко, как сосиска на футбольном матче». Перестав играть, Набоков продолжал вспоминать футбол своей юности — например, в переписке с одноклассником и партнером по тенишевской команде Самуилом Розовым, в 1924-м уехавшим в Палестину. Общение с «Мулей» возвращало Набокова в потерянный рай детства:
«Я много играл в русской команде Берлина до 1932 года, когда меня замертво унесли с поля, — но все-таки наиболее волнующими остаются школьные игры, — писал он Розову. — Ты, бывало, как маленький лев, кидался на Попова, у которого был всего один удар — свечка, слышу, как его страшная ступня бухает вверх по мячу, вижу, как мяч поднимается… Этот настоящий футбольный мяч с красной печенью под шнуровкой кожаного корсета был не чета резиновому. Весенняя пыль, какая-то раскрытость воздуха, яркость звуков, усталость в ногах, звон в голове. «Мяч в руки» или, как говорили шутники, «руки в мяч». Метафизически мне часто потом в жизни, да и тебе, конечно, тоже приходилось ждать «пенделя» — а судьба ведь бьет метко, не всегда защитишь».
Читайте также:
- «Игрок должен погибать ради команды». Писатель, мечтавший стать футболистом
- Юрий Олеша Самый знаменитый футболист среди писателей
Больше новостей спорта – в нашем телеграм-канале.
