Легенда «Спартака» и всего отечественного футбола Никита Симонян - один из немногих оставшихся в живых людей, прошедших Великую Отечественную войну. Когда она началась, вице-президенту РФС было всего 14 лет.
9 мая исполняется 80 лет со Дня Победы Красной армии и всего советского народа над нацистской Германией. По такому поводу мы решили поговорить с Никитой Павловичем о том, каково было жить в то время.
— В этом году отмечается 80-летие Великой победы. Что это значит для вас?
— День Победы — особенный праздник. У меня и дочь родилась 9 мая, потому она и Виктория.
А так, весь народ встал на защиту своей родины. Что тут можно еще сказать? Дело в том, что война коснулась каждого и конкретно моей семьи. Мой отец был тяжело ранен при бомбардировке.
— Как это было?
— Он работал сапожником, но во время войны был кассиром на Черноморской железной дороге в Сухуми недалеко от сквера, где находился памятник Иосифу Сталину. И вот, при бомбардировке зазвучала воздушная тревога — все кинулись в сквер, чтобы спрятаться. Одна бомба махнула на корабль, а другая упала как раз в сквер. И снаряд взорвался рядом с местом, где находился отец.
— В него попали осколки?
— Тяжеленные. Два осколка — в спину, два — в ягодицу, два — в пятку. И год после этого отец лежал, долго лечился. Это повлияло и на общее состояние до конца жизни.
Но стоит сказать, что его все-таки подлечили. И когда я уже выступал в Москве, его зять вытащил даже на футбол, посмотреть на мою игру. Отец еще понять не мог, почему болельщики кричат: «Никита, давай!». Он спросил: «Какому Никите кричат?» Ему и отвечают: «Твоему сыну, какому еще?»
— То есть ходить отец после восстановления смог?
— Потом смог. Однако довольно рано ушел из жизни.
— Такие бомбардировки — частые истории в Сухуми военного времени?
— Были не только бомбардировки. Был еще эпизод - по морю шел теплоход. В него были выпущены три торпеды из немецкой подводной лодки. Одна угодила в носовую часть корабля, семь матросов погибли.
С берега мы видели подводную лодку. Две другие торпеды не разорвались и оказались на берегу… На расстоянии полутора километров друг от друга.
И мы, шпана, ходили смотреть на одну из них, чуть ли не садились на нее. Не думали, чем это обернуться может. Нам говорили: «Вы что, идиоты? Отойдите». Сама торпеда — метров пять-шесть, не меньше. Так что мы тоже столкнулись с этой войной.
Но да, сам Сухуми подвергался бомбардировкам. При этом я бы не сказал, что это было систематически. Несколько раз бомбили. А потом фронт уже отошел дальше.
— Вы рассказывали и про более страшные эпизоды войны, свидетелем которых вы стали.
— Да. Из Новороссийска уезжали беженцы — пароход со стариками, женщинами и детьми. Он встал на рейд. И немцы сверху разбомбили корабль — три бомбы угодили в него. Это самый страшный момент войны, который я видел. Все три бомбы попали в корабль. Никто не выжил. И потом торчали трубы, которые остались от этого корабля.
— Вы в военные годы ведь и начали играть в футбол?
— Фактически — да. Хотя отец футбол ненавидел: «Что это за игра такая?» А меня футбол затянул. И когда нам нужно было с пацанами искать поля, мы всей шпаной садились на поезд, который шел в Тбилиси. Останавливались в 12 километрах от Сухуми — в поселке Гулрыпш, где тогда было поле. Играли там до упаду, а потом обратно шли пешком все эти 12 километров. Питались фруктами, которые по пути росли.
— Было ли страшно тогда выходить на улицу и играть в футбол, или уже было спокойнее?
— Все-таки фронт стал отодвигаться от Абхазии. К концу войны стали приезжать команды. Это отчасти говорило о том, что правительство страны беспокоилось о сохранении команд.
— Много кто из вашего окружения уходил на фронт во время войны?
— Конечно, таких людей было много. Но вот наша шпана, которая играла за сухумское «Динамо», осталась. Из этой команды впоследствии вышли игроки, которые выступали за команды мастеров — за тбилисское, киевское и ленинградское «Динамо». Например, вратарь Владимир Маргания, защитник Ниязи Дзяпшипа… Далее Юра Грамматикопуло, Гена Бондаренко, Павел Сичинава, Александр Седов и ваш покорный слуга, причем меня потом сделали капитаном команды. Это и была наша юношеская команда.
— В 1944 году вам было 18 лет. Была вероятность, что и вам придется идти воевать, или как раз вас не призывали, так как играли за сухумское «Динамо»?
— Наверное, поэтому нас и не трогали. Потом Маргания, Дзяпшипа и Грамматикопуло оказались в тбилисском «Динамо», как уже сказал.
Во мне тоже тбилисское «Динамо» было заинтересовано, а я не хотел туда переходить. Меня привезли в Тбилиси, когда я сезон отыграл за «Крылья Советов». Очень долго уговаривали перейти, а я выдумывал препятствия. Даже говорил, что в Москве паспорт оставил. Мне отвечали: «Зачем тебе этот паспорт? Завтра у тебя будет новый, захочешь — Симонишвили будешь». Но я уехал в Москву.
— В какой момент стало жить спокойнее?
— Последние годы перед окончанием войны, когда фронт как раз отодвинули. Тогда в Сухуми стали заезжать команды на сборы. Московское «Динамо», ленинградское «Динамо», ЦДКА и московские «Крылья Советов».
Я тогда уже играл за сухумское «Динамо». И за взрослую команду, и за юношескую. И два тренера «Крыльев» — Владимир Иванович Горохов и Абрам Христофорович Дангулов — сказали, что хотят пригласить меня в Москву. Горохов сказал: «Мы из тебя сделаем второго Всеволода Боброва». Я ответил им, что без родителей этот вопрос решить не могу. Они и пришли домой, убедили отца отпустить меня, заявив, что буду и учиться, и играть в футбол.
Тут надо отдать должное - они сдержали слово. За мной должны были приехать, и за мной действительно приехали, посадили в поезд и привезли в Москву.
— Когда война наконец закончилась, могли вообще поверить в это?
— Все действительно долго длилось. Но тут надо понимать, что шла довольно мощная пропаганда. И вера в Советский Союз среди всех людей, в том числе среди нас, была запредельная, очень мощная. Поэтому мы знали, что победим. Были уверены, что враг будет разбит, победа будет за нами. Была и постоянная агитация. Это откладывалось в голове, конечно же. Потому когда победа наступила, мы этого уже ждали.
— Сразу у людей появилось ощущение спокойной жизни или какое-то эхо войны доносилось спустя время?
— В головах у всех была победа, бесспорно. Не иначе.
— В 1955 году состоялся первый матч сборных СССР и ФРГ после войны. Как он воспринимался?
— Я был вызван, но не был в составе. Потому что на тот момент сверкнула звезда Эдика Стрельцова, а мне уже было под 30 лет. Агитация вокруг того матча была на самом высоком уровне. Нас в целом всегда учили, что советские спортсмены должны быть лучшими. А тем более — когда речь шла о Германии. Соперник был серьезным. Матчи СССР и ФРГ носили особенный принципиальный характер. От этого никуда было не деться.
Но они проходили в атмосфере уважения друг к другу со спортивной точки зрения. Не было никакой грубости и хулиганства ни с той, ни с другой стороны. Только уважительное соперничество. И даже уже после футбольной карьеры мы встречались с тем же Францем Беккенбауэром, например. Он был всегда вне политики. И он всегда выражал уважение советским футболистам. И вообще во главе угла стоял только футбол, а не политика, даже с теми странами, которые были нашими врагами на войне. Хотя высшее руководство всегда и настраивало нас на матчи с той же сборной ФРГ как на самые принципиальные.
— Чему вас научило военное время и чему вы потом учили своих детей и внуков на основании этого?
— В первую очередь, это патриотизм. Был огромный патриотизм, мы этим были напичканы от и до. Это правильно. Мы к нему приучали и своих детей.
— На ваш взгляд, чувство патриотизма у людей тогда сильнее было, чем сейчас?
— Думаю, что да. У нас во главе угла стоял патриотизм. Ведь немало ребят ушли на фронт, многие оттуда не вернулись. Более 25 миллионов советских граждан погибло в тот период. Как иначе народ мог относиться к своей стране? Чувство патриотизма у каждого советского человека было на высоком уровне.
Больше новостей спорта – в нашем телеграм-канале.
