Тридцать лет назад СССР получил первую золотую олимпийскую медаль в бобслее – двойка Кипурс/Козлов опередила две команды ГДР в канадском Калгари. Сейчас, после решения МОК о дисквалификации Александра Зубкова на Играх в Сочи, золото 1988 года по-прежнему остается единственным в истории нашего бобслея. О том, как ковалась та победа и через что пришлось пройти на пути к ней, мы поговорили с Владимиром Козловым, наблюдавшим советский бобслей фактически с момента его создания.
– Как все начиналось?
– Советскую бобслейную сборную сформировали в 1980 году сразу после Олимпиады в Лейк-Плэсиде. Мы тогда едва не проиграли ГДР в общекомандном зачете, и, видимо, было принято решение усилить позиции СССР за счет в том числе бобслея. Главным тренером назначили латыша Роланда Упатниекса, известного в прошлом саночника. Несмотря на свои корни, он не приветствовал в сборной людей из санного спорта и не взял ни одного. Они не умели бегать, потому что в санках это не требуется.
– Откуда набирали людей?
– В основном из легкой атлетики, хотя были и те, кто приходил из современного пятиборья, тяжелоатлеты и так далее. Но основная масса, конечно – легкоатлеты-спринтеры. Я среди них. Проводилось тестирование, затем часть отобранных учили управлять бобами, а остальных готовили уже как чистых разгоняющих. Сроки были сжатые, всего четыре года до Сараево, и там требовалась медаль. Поэтому было принято решение, что со сборной СССР будут ездить всего шесть пилотов, и только они имели практику на международных трассах.
– Что оказалось самым сложным в бобслее?
– Все было просто. До 10 класса я готовился как многоборец, был худенький, маленький, но даже в метаниях показывал хорошие результаты. Когда поступал в спортивный интернат, выиграл два метра в толкании ядра у тогда еще перспективного Юрия Думчева, который позже стал рекордсменом мира в метании диска. У него еще не было необходимых навыков, а уже через два года, когда они появились, Думчев сразу попал в молодежную сборную. А я в основном выступал как спринтер и прыгал в длину. Личный на 100 метров 10,4 по ручному хронометражу. Поэтому при переходе в бобслей проблем не возникло.
– Вас как пилота не рассматривали?
– Я опоздал, пришел в 1981-м, на второй сезон после создания команды, пилоты к тому времени уже были отобраны. Русских в те годы в бобслее не жаловали, всем управляли латыши.
– Советская бобслейная мафия?
– Ну, привилегий у них хватало, особенно при отборе пилотов. По этому поводу писались письма наверх, устраивались разборки, но ситуация изменилась только в 1987 году, когда Упатниекса «ушли» с поста главного тренера. А до этого в сборной СССР был один-единственный пилот не латыш – Вячеслав Щавлев. И то его все время ставили в сложное положение: то боб не дадут, то полозья, а ведь он был ничем не хуже латышей, но, не имея такого большого наката, не мог с ними стабильно конкурировать. После того как перед Сараево мы получили новые бобы, Щавлев по недальновидности от своего отказался. Упатниекс пошел на принцип и не давал ему боб, даже когда стало ясно, что пересаживаться в новинку нужно обязательно. Щавлев получил новый боб только перед Сараево, это был наш болид, московской двойки Власов/Козлов. И на этом современном бобе он сразу стал попадать в призы. После этого Упатниекс вывел Щавлева из состава как пилота – видимо, чтобы не создавал конкуренции латышам. Поводом для отчисления послужила какая-то мелочь, кажется, опоздание на зарядку.
Меня тоже никуда особо не ставили. Именно из-за национальности, хотя по тестированиям я всегда был одним из лучших. Возможность появилась, лишь когда поменялось руководство, латышский блат пошел на убыль и оценка спортсменов стала более объективной. Главное, что изменилось, – пилотам разрешили самим выбирать разгоняющих. При Упатниексе такого не было – он авторитарно формировал экипажи.
– Шансов вообще не давал?
– Перед Сараево была история. Один разгоняющий повздорил с Упатниексом, и появилось место. Взяли меня, и я уже готовил боб, а есть такое неписаное правило: кто готовит боб и полозья, обязательно едет. Так вот, подходит ко мне руководитель делегации, тоже латыш, и убедительно так начинает объяснять, что ситуация поменялась вернули старого разгоняющего, так будет правильнее, потому что они уже скатаны. Упатниекс сам не пошел, он не привык отказываться от своих слов, послал другого человека. Попади я в тот экипаж, который позже выиграл чемпионат Европы, – поездка на Олимпиаду-84 в двойках была бы почти в кармане. Убрать меня из состава уже не получилось бы, потому что пришлось бы объясняться с Москвой, за которую я выступал. В те годы каждый регион дрался за место своего спортсмена в сборной очень серьезно. На тренерские советы по комплектованию состава приезжали региональные спортивные руководители, отстаивали своих ребят, если на то имелись основания.
С другой стороны, дорога в сборную мне была открыта – я же универсал, мог стоять на любой позиции, и меня всегда готовы были пригласить запасным в четверку. Тогда ситуация с резервом являлась более жесткой: на международные соревнования выезжало лишь 12 человек, из них минимум четыре пилота. И их всех нужно задействовать, потому что помимо двоек выставлялось еще три четверки. То есть в заездах четверок принимала участие вся команда.
– В Сараево вы все-таки поехали.
– Началось все в 1983-м на предолимпийской неделе. В тот сезон мы с Николаем Власовым стали пятыми на молодежном первенстве Европы, выиграв у всех на разгоне минимум 2-3 десятых. Власову не хватало опыта пилотирования, так как ему не давали должного количества льда, ущемляли. После этого ЧЕ нас вызвали на предолимпийскую неделю как разгоняющих, отправив к команде, которая уже находилась в Югославии.
Через год на Игры мы приехали запасными. Говоря честно, на той Олимпиаде латыши допустили ошибку, не предоставив Щавлеву нормальный боб. Он смог бы бороться с восточными немцами по крайней мере за серебро. А в результате в Союз уехала только одна бронза двойки Екиманис/Александров, еще одна двойка, Кипурс/Шнепстс, заняла четвертое место.
– Чем бобы, которые пришли перед Сараево, отличались от тех, что были раньше?
– Конструкцией, которая позволяла по-другому сидеть. В старых мы сидели друг за другом, все вертикально, а в новых появилась возможность чуть отодвинуться назад и наклониться вперед, чтобы спрятаться за пилотом. Это решило огромную проблему. Дело в том, что на скорости выше 65 км/ч человек, сидящий первым, не может сохранять неподвижность. Поток набегающего воздуха становится настолько сильным, что пилот начинает «гулять» из стороны в сторону. Находящийся за ним тоже ловит эти потоки. В результате даже на прямых люди в бобе качались, как ромашки в поле на ветру. В новых бобах это убрали, изменив посадку. Бобы эти были по нынешним меркам тяжелые, двойка с экипажем должна была весить 390 килограммов: примерно 190 – два человека и еще 200 сам боб.
– Мне кажется, два бобслеиста будут весить не 190, а все 210, разве нет?
– Мы были легче современных ребят. Никто в команде не весил больше 93-95 кг, а сейчас разгоняющие по 105-110. При этом у нас взятие штанги на грудь меньше 135 кг не делал никто, я был одним из самых слабых. Лучшие брали 175 кг.
– Получается, если бы в 1987-м Упатниекса не «ушли», для вас все могло сложиться иначе?
– Да, конечно. Был мистический случай. Обратился я к одной целительнице, нужно было подлечиться. Я дважды переболел желтухой – в 16 и в 20 лет. Печень была ни к черту. В общем, женщина эта меня посмотрела, поохала, какой я ломаный-переломанный. Я-то особо этому внимания не уделял, ну, кисть, запястье, ребра, нога, еще по мелочи – рабочие моменты. И уже в конце осмотра она говорит: «Может быть, ты хочешь еще что-то у меня спросить?» Я рассказал, что, наверное, закончу со спортом, потому что шансов не дают, перспектив никаких. А она: «Ты погоди, останься. У тебя есть учитель, который тебе мешает, но он уйдет, а ты пойдешь выше». Только через некоторое время я сообразил, что речь про Упатниекса.
Плюс за год до Калгари разгоняющий Кипурса ушел из-за допинга. У него была травма, и для ее лечения использовали запрещенные препараты. Было это легально или самолечение – не знаю. Но как только все выяснилось, его сразу убрали.
– Как в сборной было с допингом?
– Нужно отдать должное Упатниексу, он сразу сказал, что наш допинг – мясо и здоровое питание. Только вот мясо не всегда было пригодным для употребления. В Прибалтике да, все свежее и вкусное, икра, рыба, а в другое место приедешь – дают гору еды, а кушать ее как-то особо не хочется. И других продуктов на складе нет, а в сборной правило: на столах ничего не оставлять.
– Тренировочный процесс отличался от сегодняшнего?
– Да, заметно. Для подготовки вестибулярного аппарата мы проводили тренировки на мотоцикле на поросшем мхом старом бетонном велотреке под Ригой. Его строили еще немцы, до войны. Отрабатывали посадку, падали, рвали комбинезоны, обдирались.
Тонкая подводка к стартам в сборной, по сути, не велась. Мы выполняли ту нагрузку, которую нам давали. Кто давал – непонятно, возможно, комплексная научная группа. Тренеров по ОФП было двое: Егоров, который пришел из современного пятиборья и не имел опыта работы в бобслее, и еще один, латыш, не прошедший в сборную как спортсмен, но имевший необходимое образование.
Было много ненужного. Мы постоянно бегали кроссы. Зарядка – три километра на стадионе, обязательно быстрее шестнадцати минут. Затем формат поменяли: бегали уже по берегу пять километров, не хуже тридцати минут. И так каждый день, это только зарядка. Плюс еще два больших кросса в неделю, один десять километров, второй четырнадцать. В результате все набранное на силовых тренировках мы теряли на этих кроссах. А не выполнить задачу означало вылететь из состава.
Более того, если ты из пяти месяцев подготовки к сезону пропускал два, например, из-за травмы, то со сборной на международные старты не ехал. Сейчас все тренируются кто где, приезжают лишь на тестирование, а тогда подобное было невозможно. Могли отчислить со сбора за три нарушения, которыми считались самые незначительные мелочи.
– Какие трассы запомнились наиболее сложными?
– Самая безумная была уже после окончания моей карьеры, я видел ее в роли зрителя. Это трасса в Ванкувере, построенная к Играм-2010. Что же до тех, на которых довелось соревноваться, то очень непростой была трасса в ГДР, в Альтенберге, там часть трассы, называемая «кольцом», использующаяся для гашения скорости, огромная, пройти ее по одной траектории невозможно. Плюс в начальной части короткий и резкий вход в вираж, выполнявшийся на бешеной скорости. У нас на ней травмировался экипаж Пойканса, он так сильно тянул рулевую тягу, что оторвал ее, и боб вылетел наверх, в козырек, пробил его, один полоз ушел и пробил боб сбоку, как люди остались живы – вообще непонятно. Ну, еще нельзя не вспомнить трассу в южной Башкирии, в Мелеузе, она была построена с серьезными инженерными просчетами, в результате просто не перевернуться было уже успехом. Сборники там проигрывали пилотам, выступавшим внутри страны, потому что те имели возможность больше практиковаться на этой трассе.
– После того как все заняли места в бобе, что делает разгоняющий?
– Помимо того, что помогает на старте, он еще выполняет много другой работы, прежде всего корректирует ошибки пилота. Кстати, разгоняющий все ошибки чувствует гораздо лучше, чем сам пилот. Порой тот даже просит: «Я хочу пройти такой-то вираж по короткой, опасной траектории, ты должен подстраховать». И разгоняющий перемещениями веса тела делает так, чтобы полоз не терял контакта со льдом, чтобы боб не перевернулся. Примерно то же самое, как на катамаранах: команда вывешивается за борт на поворотах, чтобы добавить веса на поднимающуюся сторону судна, придавить его. Роль разгоняющего крайне важна.
Пример из недавнего прошлого. Когда Зубков перестал выступать с Воеводой, то места сразу пошли вниз. Хотя Труненков с точки зрения разгона был на высоком уровне. Но ему не хватало пластичности на трассе, он слишком жестко сидел. Пришлось мне говорить с Воеводой – а они с Зубковым крепко поссорились тогда, – что для общего дела нужно вернуться. Не дружить снова, а просто ради общего дела. Алексей вернулся, они выступили в Сочи и опять разошлись. Без Воеводы у Зубкова шансов почти не было.
Мы тоже с Кипурсом семьями не дружили. Но между нами остаются теплые доверительные отношения, потому что было общее дело, которое мы сделали.
– Насколько я знаю, по меркам СССР бобслеисты достаточно долго сидели на сборах в Европе, это так?
– Ездили очень много, перед каждым стартом у нас была тренировочная неделя и две соревновательных, то есть одна неделя – двойки и вторая – четверки. То есть каждый старт занимал три недели, тогда как сегодня он умещается в неделю.
– Загрансборы отбивались в плюс?
– Конечно. На это все жили, даже сейчас, обмениваясь воспоминаниями с другими спортсменами, это тоже обсуждаем. Во-первых, можно было что-то привезти в Союз и продать. Во-вторых, у нас были за границей очень неплохие суточные, их экономили, а дома меняли. Зарплаты же в Госкомспорте были небольшие.
– Какие именно?
– Если без учета налогов, минимальная – 160, затем шла сетка: 200, 250 – это уже за заслуги на международных соревнованиях. Олимпийский чемпион получал 400, которые после вычета подоходного превращались в 348. Сетка одна, в двух местах числиться невозможно. Знаю случай, когда армейцу пришлось возвращать часть денег, которые он получал параллельно с зарплатой в Госкомспорте.
– Как латыши говорили по-русски?
– Те, кто закончил вузы, говорили хорошо, потому что образование там велось на русском языке. А вот ребята со средним образованием имели проблемы. Кроме того, в казалось бы небольшой Латвии существует много разных акцентов, и они сами-то друг друга не всегда понимали.
– Кто были основными соперниками в Калгари?
– Две двойки из ГДР и швейцарцы. Последние тогда впервые провели эксперимент – сделали пилотом разгоняющего. В результате они были очень сильны в старте, потому что у них, по сути, было двое разгоняющих. Мы постоянно с ними боролись на этом участке, а всех остальных легко на нем обыгрывали.
Часто спрашивают: готовы ли мы были в 88-м выиграть или победа оказалась сюрпризом? Мы были не просто готовы, а уверены, что выиграем. В олимпийский сезон, начиная с октября, ни разу не выпадали из тройки. И это при том, что выступали вполсилы, потому что из-за дефицита полозьев нужно было беречь единственные боевые, и мы ставили их максимум на два из четырех заездов.
– В Канаде все пошло по плану?
– Через два дня после приезда в Калгари отправились играть в баскетбол. Даже не играть, а так, мяч в кольцо побросать. Кипурс подпрыгнул, бросил, приземлился и подвернул свою ласту, по-другому я его огромную ногу с плоскостопием назвать не могу. Врач в команде один на две сборных – у саночников и у нас. В общем, Кипурс пролежал все последние дни перед олимпийским стартом, я тренировочные заезды разгонял один, он сразу садился в боб, еще до разгона. Помогло то, что мы приехали в Калгари одними из первых и времени было до первого заезда более двух недель. В итоге на тренировках удалось лишь один раз стартовать нормально – Кипурс попробовал сам, нога приходила в норму. И плюс до этого нам разрешили вдвоем разогнать боб, в котором он уже сидел, то есть я разгонял не один, а в паре с Юрисом Тонэ, тот после разгона остался на старте, и мы с Кипурсом спустились по трассе. Из-за травмы пилота старт на Олимпиаде был покрыт неизвестностью, которая держала нас в напряжении. Плюс сложилась неприятная ситуация с полозьями. Латыши, которые не стартовали, не хотели давать свои.
– Это как?
– У нас имелся один комплект боевых полозьев, и весь сезон мы их берегли, боялись испортить. Но в Калгари на трассе был песок, соревноваться с одним хорошим комплектом было просто рискованно. На Играх выступала еще чисто латышская четверка Пойканса, который не стартовал в двойках, и они могли отдать полозья – все равно же пока не едут. Но латыши отказались, считали, что, даже будучи закупленными на государственные деньги, эти полозья являются их личными. Было совещание, руководитель советской санно-бобслейной делегации, министр спорта Латвийской ССР, прямо сказал, что ничего личного в экипировке команды нет и полозья нужно отдать тем, кто выступает. Отдали.
– Несмотря на травму Яниса, после первого дня соревнований вы лидировали.
– Олимпиада отличается от других стартов – там участвуют не только сильнейшие, а вообще все, кого допускает МОК, всякая экзотика. В результате на первый заезд мы ушли в третьем десятке. А за это время менялась погода. Днем был плюс, а вечером – минус 19. Калгари в этом плане оказался очень сложным городом. Кроме того, лично для меня проблемой стало то, что на предолимпийскую неделю в 1987 году Упатниекс меня не взял, и трасса была мне незнакома. Спасал уже имевшийся опыт.
Но главное – у Яниса держала нога, позволяла разгонять, как только это стало понятно, мы вообще перестали нервничать. В первом заезде были четвертыми, а дальше начала помогать погода. Нарастал мороз, разбитая трасса становилась жестче, позволяя ехать быстрее. Во втором заезде мы выиграли с большим отрывом – 0,62 сек. от второго результата, который показала команда ГДР-2 – Леман/Хойер. И там же, во втором заезде, провалилась лидировавшая двойка ГДР-1 - Хоппе/Музиоль, они стали восьмыми, проиграв нам пропасть – 1,21. В итоге после первого дня мы лидировали с отрывом 0,84 от двух восточногерманских двоек, набравших одинаковую сумму, до сотых.
На второй день нужно было просто не растерять преимущества. В третьем заезде мы отдали ГДР-1 семь сотых, в четвертом – еще шесть. По сумме выиграли у второго места 0,71 секунды – самый большой отрыв золота от серебра на Олимпиадах за последние тридцать лет.
– Писали, что после финиша вы не могли разжать кисти рук.
– Это из-за посадки. Я сел таким образом, чтобы не упираться в Яниса головой, немного сместившись корпусом назад. Это давало свободу пилоту, я его не толкал в поясницу. Но сам я при этом удерживал себя исключительно на силе рук, точка опоры в виде спины пилота пропала. И вот, четыре раза почти по минуте в течение двух дней я на руках держал свои 90 килограммов веса, которые многократно увеличивались во время перегрузок на виражах. В итоге, да, после финиша не мог разжать кисти, точнее, с ручек-то я их снял, но пальцы и локтевые суставы не разгибались, а нам же еще боб выносить! Пришлось его нести комитетчикам, которые стояли на финише, а они делать это правильно не умели, и мы боялись, что боб уронят или поцарапают полоз.
– Что не получилось в четверках, где вы стали лишь третьими?
– Все получилось даже лучше, чем надо. Наша команда не была фаворитом советской сборной. Все лучшее – боб, полозья и так далее – ушло Пойкансу, которого не трогали весь сезон, давали готовиться чисто под четверку. А нашу вторую команду собрали из того, что осталось. И Пойканс стал пятым, а мы третьими! Получи мы лучший инвентарь, тот, что ушел Пойкансу, могли бы бороться за золото.
– Сколько заплатили за две медали?
– За золото прямо в Канаде сразу после награждения дали 5000 долларов и 1700 за третье место, а уже в СССР еще 12 000 рублей за золото и 6000 за бронзу до вычета налогов. На руки суммарно получил чуть меньше 12 000 рублей.
– Обстановка на Играх в 1988 году была уже попроще, чекисты не следили?
– Все было строго. Везде висели объявления на русском языке: «Советские спортсмены, если вам нужна помощь, обращайтесь по такому-то телефону». Наши очень боялись невозвращенцев, тем более что спортсмены к тому времени несколько раз оставались на Западе. Нас постоянно кто-то сопровождал. Мы в городе-то особо не были, просидели всю Олимпиаду в мастерских, на трассе и в олимпийской деревне. Только уже в конце предложили съездить в город за покупками. Так на шопинг с нами отправились руководитель делегации, переводчица, кто-то из НОК СССР и еще люди. Все они стояли и ждали, пока мы что-то выберем в магазине.
:– Квартиру в Москве за золото получили?
– Нет. Я приехал в столицу в 1974-м учиться. В 1983 году получил московскую прописку и комнату в коммуналке. Туда и вернулся олимпийским чемпионом. Из этой квартиры у меня два раза воровали олимпийские медали, но всегда возвращали обратно. Наверное, поэтому бронза такая потертая и без ленты. Свое жилье я ждал очень долго, лишь в 1993-м купил кооперативную квартиру за свой счет.
– Когда ушли из бобслея?
– Готовился до 1992 года, до Альбервиля. Страна тогда разваливалась, прибалты уже в 89-м начали отделяться, Кирпус мне сказал: «Извини, Володя, но ситуация складывается так, что я должен выступать с латышом». Это было очень обидно, потому что с ним в двойке мы могли еще пару лет спокойно выигрывать все подряд, тандем, по сути, только сложился. И сразу же распался, вместе с Союзом. В итоге перед Альбервилем одна четверка была украинская, вторая русская – и все. Плюс руководитель команды, Алексеев, меня подставил, чтобы протащить в команду своего будущего зятя.
– Как подставил?
– Мне сообщили, что я не прошел допинг-контроль. Нас с тренером Александром Шредерсом пригласили на вскрытие пробы «Б», и когда ее проверили, то выяснилось, что концентрация запрещенного вещества там в два раза меньше. Вещество было пороговое, то есть проба «А» оказалась выше разрешенного порога, а проба «Б» – ниже. Передо мной извинились руководство ОКР и НОК Украины, который представлял Валерий Борзов, сотрудницу лаборатории, допустившую ошибку, уволили. Я получил аккредитацию в Альбервиль, чтобы присоединился к команде, которая уже находилась там. Должен был лететь туда последним рейсом. Но я понимал, что все равно высоко команде не подняться, и плюнул на все. Зачем мне, олимпийскому чемпиону, ехать туда, чтобы занимать места в третьем десятке? Ирония судьбы в том, что Кипурс тоже не смог участвовать в тех Играх, хотя во Францию приехал.
– За четыре года команда деградировала с золота и бронзы до двадцатых мест?
– Тренироваться было негде, да и выступать не на чем. Все – бобы, трасса в Сигулде – осталось у прибалтов, а у нас не было ничего. Неплохие бобы сделали украинцы на заводе Антонова, они тогда впервые использовали карбон в обтекателе, однако до ума их довести не успели. Льда не было, наката – тоже. Приходилось договариваться с руководством трасс в Европе и уже перед соревнованиями спешно накатывать хоть какое-то количество спусков, иногда даже толком не отдохнув после дороги.
– Куда пошли после окончания карьеры?
– Еще какое-то время получал зарплату как спортсмен. Потом работал инструктором по спорту при какой-то организации, тогда наличие таких инструкторов еще было обязательно. В переводе на доллары получал сотню. В итоге ушел в охрану строительных объектов, там платили в пять-семь раз больше. В нулевых перебрался в охрану заводов на выезде, вахтами по одной-две недели. Помню, приехали на стекольный завод, где в советское время делали бронестекла, а его перепрофилировали под производство тары для алкоголя.
– Когда вернулись в спорт?
– Когда в начале нулевых начали выплачивать президентскую стипендию олимпийским чемпионам. Моя небольшая пенсия, которая полагалась за 20 лет стажа, плюс эта стипендия дали возможность уйти из охраны и стать тренером. И сейчас работаю в центре подготовки Хлебниково в отделении бобслея и скелетона. Это недалеко от Парамоново, где находится та самая трасса, которую нужно почти полностью перестраивать.
– Что с ней не так?
– Все. В свое время бывший президент федерации санного спорта Леонид Гарт, владелец строительной фирмы, вложил в попытки исправления кучу денег. Но там настолько неверно построены виражи, что по оценкам немецких специалистов для решения всех проблем надо полностью перестроить 85% трассы! Сейчас ездить по ней можно только вопреки законам физики, страшно рискуя. Были несчастные случаи, травмы. Но денег на глобальную реконструкцию нет, поэтому сказали пересчитать проект так, чтобы с 85% уменьшить цифру до 55%. Это вроде бы сделали, потратили деньги, но дальше не пошло. И сейчас в Парамоново используется лишь разгонная эстакада, которая вообще стоит отдельно от трассы.
– С Янисом Кипурсом общаетесь?
– Последний раз говорили где-то год назад, раньше виделись чаще. Знаю, что у него какой-то свой бизнес. Гораздо хуже дело обстоит с общением с моей мамой.
Почему?
– Я же сам с Донбаса, отец умер, а мама жива, в прошлом году отпраздновала восьмидесятилетие. Переезжать она не хочет. А поездка к ней сейчас для меня связана с большим риском. Идиотская ситуация сложилась: семьи разорваны, люди друг друга увидеть не могут.
Фото: личный архив Владимира Козлова, Сергей Лисин, РИА Новости/Евгений Биятов
