Мы договорились встретиться недалеко от катка «Вдохновение», где тренирует Нина Мозер. Рамиль Мехдиев работает там с фигуристами с 2019 года. Иногда по 13 часов в сутки. Иногда — без выходных. «Теперь каток — это мой второй дом, — говорит он. — Хотя, наверное, уже даже первый».
Раньше первым домом для него был концертный зал имени Петра Чайковского. До фигурного катания Мехдиев — солист известного на весь мир ансамбля народного танца имени Игоря Моисеева, заслуженный артист России и один из самых талантливых танцоров страны. В YouTube на его коронке — «Калмыцком танце» — более 1,5 миллиона просмотров. Больше, чем почти на всех прокатах самых известных фигуристов планеты.
Он до сих пор недоумевает, как же так вышло, что он попал в фигурное катание, в котором ранее совершенно не разбирался. «Наверное, так должно было быть. Значит, так надо». Но теперь благодаря ему начал эмоционально раскрепощаться призер чемпионата Европы Александр Самарин, вместе с ним шлифовал «золотые» программы олимпийский чемпион Марк Кондратюк, а юные пары Мозер в его лице получили творческого наставника.
О том, как начался его путь в спорте, почему танцоров и фигуристов бьют, почему искусство и спорт немыслимы без жестокости, а также зачем спортсменам знать стихи Иосифа Мандельштама, Мехдиев рассказал в большом интервью «Матч ТВ».
«До сих пор, когда слышу наш гимн, плачу»
— Почему танцы?
— Ответ очень простой — потому что я заикаюсь. В детстве достаточно плохо говорил.
— Как это связано между собой?
— Родители искали мне такую профессию, где я не использовал бы речевой спектр. На самом деле я никогда не мечтал, что буду артистом балета — даже мыслей таких не было. Родители отдавали меня на танцы, я пел в хоре, играл на скрипке, на фортепиано. Большим теннисом занимался. Был блок занятий, где я не использовал речь.
Но как-то все постепенно само собой отваливалось — в теннис поиграл год и забросил, на скрипке — примерно так же. Хотя родителей уговаривали, чтобы я продолжил заниматься музыкой. Наверное, сейчас я могу понять, почему так сложилось. Я сам по себе очень эмоциональный, резкий, а скрипка — кропотливый инструмент. Нужно каждый день уделять ей много времени. В итоге остались только танцы.
Я поступал во МГАХ, но меня не принимают по здоровью, потому что заикался. Плюс тогда начались проблемы со зрением, и в балетное меня не взяли. А на будущий год уже был набор в моисеевскую школу при ансамбле. Там, видимо, на все глаза закрыли и приняли.
Перед тем, как прийти туда, мне мама и папа сказали: «Ты заходишь туда и молчишь. «Здравствуйте, меня зовут Рамиль», — а дальше на все вопросы либо да, либо нет». И меня взяли. С 2002 года я попал в зал Чайковского. Обучение в этой школе… Ну, это армия. В прямом смысле слова армейский опыт. Нужно быть пунктуальным, дисциплинированным, культурным, уважать старших — вот этому там учат. Ну и танцу, конечно же.
— Но армия — в первую очередь.
— Да (смеется). Полное ощущение того, что попадаешь в армию, где шагают не с левой ноги, а с правой. Там воспитывают патриотизм, любовь к родине. У меня до сих пор, когда слышу наш гимн, я плачу. Настолько сильно это в нас вбили.
— Как вбивают? Не в прямом же смысле слова?
— Да нет, в прямом. Зомбируют. Время, конечно, тогда было другое — 2002 год, современных цифровых соблазнов не существовало. Естественно, когда ты в зале с утра до вечера, домой приезжаешь поздно — да и то только уроки делаешь — а утром уже обратно, тебя, можно сказать, программируют.
Но это все-таки программа высококультурная. Я даже сейчас, выходя из автобуса, подаю руку. Такому в наше время больше нигде особо не учат. Теперь это все прививаю фигуристам. Они мне иной раз говорят, мол, ты из эпохи динозавров. А я в ответ — нет, так положено, вы парни, вы должны это делать!
— В нулевые годы наверняка было куча предрассудков касательно занятий танцами.
— Ну, детство у меня было, конечно, сложное. Я же все «бонусы» собрал: заикался, играл на скрипке, танцевал, пел.
— На улицу показываться просто нельзя.
— С этим у меня, к счастью, особо проблем-то и не было — просто потому, что на это не оставалось времени. Я всегда находился в движении и до сих пор живу в таком ритме. Без работы я просто не могу. За этот год у меня почти не было выходных, и мне так комфортно. Если я встану, я «сдуюсь» — и это было заложено с детства.
Но оно действительно было у меня непростым. На дворе 90-е годы, время, когда все меняется. Достаточно представить, что тогда было на улицах, и какие дети были в школах. А дети — они ведь сами по себе такие… Не злые, нет, но жесткие. Мне и очки ломали, и было таблетки в компот подсыпали. Но мне почему-то всегда везло — я как-то умудрялся все замечать. Надо мной не издевались, но было нелегко.
Но когда поступил в школу при ансамбле, все стало немного по-другому. Во-первых, там был очень большой набор. Приходили отборные дети. До этого я учился в самой обычной общеобразовательной школе, а тут — культура, музыка, искусство. Понимание того, зачем мы все тут собрались. Было жестко, настоящий эффект выживания. Нам даже педагоги говорили: «Кто хочет, может, готов — работает. Кто не может, кто устал, у кого что-то болит — дверь вон там». И никто не выходил из зала. Вообще никто!
Вот так мы пять лет и отучились, с 2002 по 2007 год. В ансамбль же я попал досрочно — окончил общеобразовательную школу в 2005-м, и меня за два года до завершения обучения в студии Игоря Моисеева приняли в ансамбль, как одного из лучших студентов.
Детство, можно сказать, меня закалило. Благодаря ему я вообще никаких преград не боюсь. А бывало всякое — и травмы… Хорошие такие травмы, кстати.
— Насколько помню, ты же «кресты» рвал?
— Да, в 2015-м. Многие врачи говорили, что уже можно заканчивать с танцами. Проблема была в том, что я порвал не переднюю, а заднюю связку. В России ее мало где оперируют.
Но меня по жизни ведет ангел-хранитель, и он отовсюду меня вытаскивает. В общем, познакомили меня сочень хорошим доктором — Барковым Александром Александровичем. Я попал к нему на прием — он быстро все посмотрел и сказал, что все сделает. А до этого я был у других врачей, и там они мне столько всего понаписали…
В итоге все сложилось хорошо. Сперва, правда, были 9 месяцев больничного, на костылях, с палочкой. Восстанавливался я, кстати, сам — просто ходил в фитнес-зал. Доктор дал мне упражнения, и я пошел. Ногу я восстановил полностью сам. В том числе поэтому никаких преград сейчас для меня нет. Когда ты был лидером, а потом в щелчок упал на дно… Плюс еще какая история — когда ты солист в ансамбле, вокруг тебя вся тусовка. Но стоит тебе выпасть, и ты сразу остаешься один. Помню, как единицы звонили, поддерживали меня. С ними и поддерживаю контакты до сих пор.
После того, как вышел с больничного, я полгода танцевал в наколеннике и каждый день пил обезболивающие. Но где-то к январю сказал себе, мол, все, хватит. Снял все с себя, перестал пить таблетки. Болит? Завтра пройдет. И тьфу-тьфу-тьфу, все действительно прошло. Такая вот сила самовнушения. Ну и, конечно, доктор все сделал прекрасно. Я очень ему благодарен, он меня спас.
«Это профессия, в которой словами не научишь. Тело требует импульса — ущипнуть, ногтем поцарапать, ударить»
— Говорят, мир спорта жестокий, безжалостный и так далее. А какой он — танцевальный мир?
— Еще жестче.
— Расшифруй.
— Ну, зритель ведь никогда не заглядывает, что там у балерин под пуантами.
— И что там?
— А там нет кожи. В прямом смысле, буквально. Ее нет. Представь — она весь спектакль работает в пуантах. Стоит на пальцах — на ногтях, на фалангах. Там совершенно жуткие кровавые мозоли, страшные.
Вот тебе мой пример. Я почти 10 лет исполнял в ансамбле фрагмент из хореографической картины «Партизаны». Есть там сольный кусок — наверное, секунд 45. В нем собирательный образ многих кавказских народов. У него плетка, автомат, он бежит сражаться за Родину и его ранят. Кстати, именно на этом куске я и сломался с коленкой.
— Но ты же на репетиции получил травму?
— Нет, прямо во время концерта. Дотанцевал до конца чисто на адреналине.
— Как?
— А мы ведь не чувствуем на сцене ничего. Бывало, и ноги на сцене ломали — и дорабатывали. У меня две грыжи в шее, и я об этом узнал прям на сцене в Екатеринбурге. Я делал поддержку через шею, и меня заблокировало. А впереди еще целый концерт. И девочка на руках. Ну, куда я ее дену? Доработал до конца в итоге.
Итак, образ кавказца. Из-за того, что я в детстве никогда не стоял на пальцах… Да я сейчас покажу, чтоб нагляднее было.
(В этот момент Рамиль снимает кроссовку и встает в нужную позицию)
Вот так, на фалангах. Это очень больно. И вес всего тела — на этих пяти фалангах. Если бы я занимался этим с детства, может, кости как-то уже деформировались бы. Но я встал на пальцы лет в 16, и это больно до безумия. Ты весь кусок этого номера должен стоять на них. И мелко так ходишь — тык-тык-тык! Еще и прыгаешь.
Однажды мы уехали на гастроли на 3 недели. Там почти каждый день шли концерты — вот с этим номером. И на этих гастролях у меня не было где-то ногтей пять. А концерты-то надо как-то работать, быть в образе. Зрителю ведь не объяснишь: «Извините, я сегодня на пальцы вставать не буду — ну, нету у меня ногтей там!». И упасть ты не имеешь права. И тяжело дышать не имеешь права. Ты — актер.
Концертов 12 я в том туре провел без ногтей на ногах. У меня слезы текли, все болело жутко. Но надо было выступать. Я их и замораживал, и заматывал — что только ни придумывал. И такая жесткость в танце проявляется во многом. Нас бьют. Это профессия, в которой словами не научишь. Тело требует импульса — ущипнуть, ногтем поцарапать, ударить. Не избить, конечно, но дать импульс, чтобы тело почувствовало, где поджать, где подтянуться. Не просто так ведь я сказал, что это армия. И никого не волнует, что у тебя там болит. Болит? До свидания. Но никто не уходит.
— А в плане взаимоотношений в коллективе?
— У нас в ансамбле была большая семья. Понимаю, о чем ты — это в балете по рассказам и стекло битое подсыпают, и все такое. В ансамбле этого не было. Зависть в некотором роде была, но она спортивная, конкурентная. Это было заложено Игорем Моисеевым, идеология его ансамбля — из ног в ноги, из рук в руки. Приходит молодежь, и старшие артисты передают им свой опыт.
— Даже несмотря на то, что это, по сути, пришла твоя смена? Которая тебя же и оставит в итоге без работы.
— Да. Но век артиста — он короткий очень. Я до пенсии не доработал всего 4 года. Ушел в июне 2021 года.
— То есть пенсия танцора — в 36-37 лет?
— Да.
— Это больше, чем в спорте.
— Есть такое, но спорт — он все же более сложнокоординационный. Там четверные прыжки, подкрутки. Другая физиология. Большинство фигуристок четверной в 25-27 вряд ли скрутят.
А в балете есть два тура. Ты его обязан грамотно прыгнуть из пятой позиции, сделать два оборота в воздухе и в пятую позицию приземлиться. Не подпрыгнуть при приземлении. Прыгнул и сел. Это возможно сделать и в 37 лет. Спорт — он ведь больше заточен на результат, а искусство — это эстетика.
Но по воспитанию, по внутренним историям искусство очень жестокое. На сцене все улыбаются, все счастливы, накрашены, в костюме. Но мало кто догадывается, что происходит за кулисами. Работаешь без выходных, без замен. Тяжелая это профессия. Детей своих я, например, никогда в нее не отдам (смеется).
— Ты как-то называл концертный зал имени Петра Чайковского своим вторым домом. Дескать у тебя там даже надувная кровать была, на которой ты спал.
— Да. У нас утром перед концертами репетиции были в полную ногу — где-то с 10 утра и до часу дня. У нас прогон концерта — без костюмов, но с эмоциями. Я раньше этого, кстати, не понимал, почему нас просили репетировать эмоционально, а сейчас понял.
— Почему?
— Эмоции не включаются по щелчку пальца. Надо их в себе вырабатывать. Ты выходишь на сцену — кто-то боится, теряется, а все равно надо. Мне в этом плане было попроще. Даже на родительских собраниях в школе-студии маме с папой говорили: «Все хорошо, но очень много эмоций, надо убавить». А остальным говорили обратное. У кого не хватает эмоций, тем надо каждый день тренироваться. Эмоции, улыбаться, акценты.
— То есть эмоции в какой-то степени заученные?
— Да, все так.
— Я просто вспоминаю фразу Цискаридзе: «На сцене не блестят настоящие бриллианты».
— Так и есть, все нарабатывается. Я, например, полгода улыбку себе выстраивал, потому что не умел красиво улыбаться. Тренировал связки, чтобы зубы открывать. Это не от природы все — можно сказать, это и есть пример тех страз, которые блестят на сцене.
— Сколько раз предлагали уехать работать за границей?
— Было такое, когда только закончил школу-студию. Мы поехали в Америку в 2009 году, и мне там сказали: «А не хочешь у нас работать. Нам как раз не хватает такого, как ты».
— Где это было?
— В Нью-Йорке. На Бродвей меня звали, помню.
— В бродвейские мюзиклы?
— Да. В театры звали. На концерты к нам приходили их директора, говорили: «А не хочешь с нами поработать?». А я в ответ: «Ну нет, я в ансамбле Моисеева, это мой дом». Зомбируют, я же говорил. Даже сейчас, когда ушел на пенсию, я солист ансамбля Моисеева, бывших не бывает.
— Ты отказывался просто потому, что ты моисеевец?
— Да.
— Жалеешь?
— Нет. Никогда ни о чем не жалею. Значит, так должно было произойти. Я даже травмам своим благодарен — в это время много чего узнал, научился готовить, разобрался в людях и в себе. Понял в какой-то момент, что здоровье — оно одно. До травмы фанатично гробил себя, а после стал относиться к телу, как к чему-то хрупкому.
«Не должно быть маниакальной жестокости. Она должна быть как бы с любовью, ради какой-то цели»
— Где более чувствительная публика — там или у нас?
— Более чувствительная, конечно, в России. Не помню уже, какая конкретно публика в Штатах, но нас там всегда очень хорошо принимали. Вообще во всех странах публика своя. Венгры, к примеру. Они настолько эмоциональны, что если им что-то очень нравится, они и хлопают, и топают ногами. В конце наших концертов они прямо оглушали.
Китайцы же привыкли к шоу — чтобы вода, огонь, все крутится. А у нас ансамбль народный — не классика, не цирк, не фольклор. Поначалу они немного не понимали, что мы хотим им показать, но номере на восьмом примерно проникались. Надо привыкнуть.
Даже по опыту с фигуристами. Когда работал в ансамбле, я старался максимально всех водить (на выступления). Естественно, девчонкам все нравилось, а парни многие: «Фу, танцы, балет! Это скучно!». А на следующий день: «Круто, нам так понравилось! Все такое живое, и улыбаетесь вы так, как будто не устаете!». А я им, мол, нет мы устаем. Мы все мокрые насквозь — и болит еще все (смеется).
В России заложено по генетике, что страна у нас большая, народов много. И когда ты слышишь народные мотивы, видишь костюмы, возникает какая-то своя энергия. Никто же, к примеру, сейчас не знает, как выглядит русский танец. Сейчас его не танцуют. И некоторые люди на «Яблочко» бывают в шоке от того, что мужики могут так танцевать. Никто в это не верит!
Однажды в 2017 году мы поехали в Базель на военный фестиваль. Мы — артисты балета, представляем страну, остальные — военные коллективы. На площади, где выступали около 55 русских мужиков, и мы им показываем «Яблочко». Никто не мог понять, кто же мы — военные, артисты или вообще кто! Потому что мы маршировали, как солдаты, я флаг нес. Потом подходят к нам и говорят: «Мы не можем понять, кто же вы. Потому что мы не видели такого никогда!».
Зал был в некотором недоумении. Суть этого фестиваля была в том, чтоб показать, как ты доблестно маршируешь, показываешь строй. А мы и маршировали, и танцевали. Они не могли понять, как мы это делаем. Зал и участники буквально кипятком писали! «Как, ну как вы это делаете?». А мы им: «Это просто, но надо заниматься каждый день. А еще на нас орут. И бьют. И все плохо. И ногтей на пальцах нет» (смеется).
— Это же такой серьезный эмоциональный прессинг, разве нет? Все эти удары, крики.
— Поэтому и выживает тут не каждый. Хотел бы вот еще что подчеркнуть — в танцах тебя не ударят, не ущипнут, не обзовут просто так. Тебя могут приударить, чтобы это не было обидно, но чтобы ты понял, что это не просто так. Тебе дают импульс, чтобы ты сам все понял.
У нас в ансамбле есть украинский Гопак. Я там вращал пируэты – на одной ноге, на высоком полупальце, нога у коленки на пассэ. И ты должен скрутить не менее восьми пируэтов, не опускаясь на пятку. Чтобы это сделать, надо максимально чувствовать тело. Иногда тебя может занести в сторону, и чтобы этого не было, я сам себя бил. Общипывал по ребрам, бил поясницу, чтобы там был кровоток, начинали работать мышцы и связки, чтобы я не болтался. Мышцы слов не понимают, к сожалению.
— Всякий раз, когда слышу подобные истории, вспоминаю фильм…
— «Одержимость»?
— Да.
— Мой любимый фильм, обожаю его. Там правда показана. «Еще раз, еще, еще, еще, еще!». До кровавых мозолей. Устал? Вон! Никто тебя жалеть не будет.
— Но ведь это жестоко.
— А по-другому никак.
— Выходит, тот вопрос, который ставит режиссер — можно ли иначе или нет, не имеет другого ответа? Иначе никак, только жестокостью?
— Да, иначе никак. Красиво это все только на сцене, когда ты в костюме, при свете софитов. Все, что за сценой — там красоты нет. Ты весь мокрый, красный, уставший. У нас есть номера в ансамбле, после которых ты выбегаешь за кулисы, и тебя в прямом смысле слова выворачивает.
— В смысле рвет?
— Да. Ты так сильно устаешь, что тебя рвет. Но ты не имеешь права показать это на сцене. Стоишь, тебе к горлу уже подступает, ты еле сдерживаешься, кланяешься, а потом бежишь за кулисы и… Вот такая история.
У меня на некоторых номерах — на «Еврейской сюите», «На катке», на молдавском «Жоке» — к костюму была приколота маленькая булавка. Во время этих номеров иногда, бывало, икру сведет так, что ты даже наступить на ногу не можешь. В этот момент булавка незаметно отстегивается, и ты делаешь себе резкий укол в икру. И все, скачешь себе дальше.
— Без этого искусство невозможно?
— Нет. Искусство — синоним жестокости, дисциплинированности. Строгости. Поблажек не может быть никаких.
— И в спорте то же самое? Говорят же, к примеру, что у Этери Тутберидзе строгие методы работы. Тут тоже нельзя иначе?
— Да, по-другому не воспитать. Иначе ты все это просто не выдержишь. Фигурное катание и искусство в этом плане мало чем друг от друга отличаются. Талант, дисциплинированность, здоровье и жестокость — вот и все.
Единственное — не должно быть маниакальной жестокости. Она должна быть как бы с любовью, ради какой-то цели. Я на своих фигуристов, к примеру, точно так же гавкаю. И ущипнуть могу, и по ноге-руке долбануть. Я обмениваюсь энергией с ними, ору прямо. А потом через секунду, уже спокойно: «Ну, теперь поехали дальше». Нужно подбирать к каждому свое соотношение кнута и пряника.
«Не встречал более компетентного, интеллигентного и грамотного человека, чем Мозер»
— Почему ты закончил танцевать? Ты же был на пике.
— Да, я ушел на пике, меня никто не успел заменить. В большей степени это случилось из-за второй травмы. У меня в шее две больших грыжи, шел вопрос об операции на позвонке. Я в итоге вылечил себя сам — закачкой, массажами, таблетками, уколами. Было очень много гормональных препаратов, я до сих пор иногда ощущаю их последствия, потому что печень подсела. И плюс тогда я уже работал в ЦСКА, с Сашей Самариным.
Да и вообще — все случается не просто так. В марте 2019 года обострилась история с грыжами, а в апреле я познакомился с Ниной Михайловной Мозер. Все получилось довольно символично. Мы встретились в зале имени Чайковского, я обедал с Ольгой Вереземской — главным редактором «Московского фигуриста», Нина Михайловна тоже была там. Она подошла, поздоровалась с Ольгой, и она решила нас с Ниной Михайловной познакомить. Сказала: «Вот, это Рамиль, работает в ансамбле имени Моисеева».
А она: «Да? В ансамбле? Тогда я к вам подойду, очень люблю ансамбль!». Потом она отобедала и подсела к нам. Первый вопрос у нее был такой: «Кто в ансамбле исполняет танец, где мальчик двигает плечами? Он мне так нравится!».
— «Калмыцкий танец», твоя коронка.
— Да! Ольга говорит: «Так это Рамиль». Ну и Нина Михайловна сразу сказала: «Тогда мы с вами будем долго сотрудничать». С этого все и пошло. Она пригласила меня на кэмп ISU в Новогорск. Потом я вышел на работу и некоторое время параллельно работал со Светланой Владимировной Соколовской, с Ниной Михайловной и в ансамбле.
С Ниной Михайловной мы будто нашли друг друга. Я более компетентного, интеллигентного и грамотного человека не встречал. С ней можно поговорить буквально обо всем. Я влюбился в нее, как в руководителя и наставника, она очень многому меня учит. И в какой-то момент я понял, что тут мне комфортно. Не чувствовал, что это какая-то подработка для меня — наоборот, после ансамбля я бежал на каток, на лед.
Я на самом деле много что могу им (фигуристам) дать. Не просто банальную, скажем так, классику. Сегодня, к примеру, я давал им танго, в том числе аргентинское, милонгу. А потом мы читали стихи.
— Первое два понять могу, но стихи?
— Какой первый инстинкт у человека, когда он рождается? Он вдыхает и кричит — это голос. А голос — это выражение эмоций. В стихах есть история, смысл, сюжет и темп. А в фигурное катание — это и есть темп. Я заставляю их голосом показать эмоцию, рассказать историю, раскрепоститься. Это помогает.
Мы разговариваем про художников, про писателей. Многие ведь не знают, что написал Чайковский. Говорят: «Музыку». А какую? Вот так и объясняю.
— Чем спортсмену поможет, условно, знание стихов Мандельштама?
— Они хотя бы научатся нормально говорить. Большинство из них просто не умеют излагать свои мысли. Я в их возрасте был точно такой же, и меня тоже всему этому учили. Надо быть не узкопрофильным человеком.
Водил их, к примеру, на выставку Сергея Андрияки. Объяснял, что такое акварель, как это все делается. Познакомились лично с Сергеем Николаевичем, он нам рассказал, о чем картины. За счет этого они обогащаются. Глаза ведь не обманешь. Если есть интеллект, он будет виден в глазах. Если нет — они будут пустыми.
— В визуальном виде спорта лучше, конечно, чтоб интеллект в глазах все-таки был.
— Конечно. Первый мой вопрос, когда начинаем с фигуристом работать над программой: «Кто ты в ней?». Отвечают: «А я не знаю». Я, такой, ну, поехали. Посмотри фильм, изучи историю. Даже если не конкретно по фильму образ. Этому всему я их и учу. Ну и классике, конечно, чтоб были вытянутее колени, ровнее спины и ноги.
— Видел несколько видосов на Ютубе с твоим «Калмыцким танцем». Просмотров много — от миллиона и больше. Расскажи для дебилов — в чем его уникальность и сложность?
— До этого номера ты находишься за кулисами. Потом при полной тишине открывается занавес, и мы делаем восемь шагов вперед. За это время ты должен раскачать, завести себя до кипения, когда из тебя все вырывается. Зал должен захлопать в тот момент, когда ты только начинаешь выходить.
В этом номере ты не улыбаешься. Мы там гордые, воспитанные — высокого полета. Всем кажется, что когда ты не улыбаешься, можно просто поводить руками, потрясти плечами, и все получится. На самом же деле трястись может научиться любой, буквально. И слоны такое делают в цирке. Но чтобы ты своей энергетикой смог взять зал — это сделает не каждый.
Это гипноз. Ты своим пронзительным взглядом должен заворожить несколько тысяч человек. Минимальный подъем глаз — и все, магия, все смотрят. Я сейчас это говорю — и у меня аж у самого мурашки идут, серьезно! Я стоял у зеркала и выстраивал каждый миллиметр головы, каждый жест — как я посмотрю, как позову.
Наверное, в этом и есть его сложность — притянуть зрителя не внешней оболочкой, а внутренней энергией. Я выходил после «Калмыцкого танца» — и все, я был пустой. А после него еще пять-шесть номеров в программе. В антракте успевал вымыть голову, высушить, перегримироваться и отдохнуть.
— Есть стереотип, что в танцах много людей нетрадиционной ориентации. Правда?
— В ансамбле — нет, вообще. Потому что танец народный, другая специфика немного, мы в штанах, в сапогах. Другая ассоциация немного.
А в целом — в этой сфере такое есть, конечно. Как и в других, наверное. Но мне кажется, что это больше стереотип. Тот же балет воспринимается, как нечто нежное. Но я все же не думаю, что это как-то зависит от профессии.
В фигурном катании же тоже Гийом Сизерон открылся. Не думаю, что эмоциональность и самовыражение как-то зависит от ориентации. А кто его критикует — сами встаньте и попробуйте так же. Это от таланта больше зависит все-таки.
«Задаюсь очень большим вопросом ко второй оценке в фигурном катании»
— С кем из фигуристов ты сейчас работаешь?
— В группе Светланы Владимировны — Саша Самарин, Марк Кондратюк, Алина Урушадзе, Григорий Федоров. С недавних пор к нам подключились Коля Колесников, Софа Самоделкина. Из парников работал с Алиной Пепелевой и Ромой Плешковым, Анастасией Мухортовой и Дмитрием Евгеньевым. Да вообще со многими работал.
Я почему пришел вообще в фигурное катание — просто мне всегда надо что-то новое. Когда только-только начал, я ничего не понимал в нем. Ни одного шага, ни одной поддержки.
— Стоял на коньках до этого?
— Вообще никогда. Нам же запрещено стоять на лыжах, на коньках и на сноуборде.
— Лыжи со сноубордом еще понимаю, но коньки?
— Чтобы ахиллы сберечь. Ноги — это ведь мой хлеб.
— Ты чуть ранее говорил, что стихи и в целом искусство помогает фигуристам выразить себя. Получается, ты сейчас видишь в фигурке недостаток самовыражения?
— Мне не хватает такого, знаешь, красивого катания. Не в плане линий — тут сейчас все катаются красиво. Мне же хотелось бы, чтобы они понимали, что и зачем они исполняют.
— Имеешь в виду осознанность?
— Да. Чтобы им не просто дали команду, и они не просто поехали под красивую музыку, которую кто-то там зачем-то там написал. А кто она, зачем? Не чувствует. Я хочу, чтобы они были, как артисты. Постоянно говорю им, что делать элементы — это их обязанность. Но ко всему к этому вы должны рассказать историю.
У вас есть музыка, костюм. Композитор же для чего-то написал эту музыку, что-то хотел рассказать. И вы тоже должны быть рассказчиками.
— А разве возможна в фигурном катании осознанность на таком уровне, каким ты его видишь? Я к тому, что это ведь очень молодой вид спорта.
— Ну, с другой стороны, мало кто ведь катает что-то серьезное. Как правило берут что-то известное. Но если уж вы взяли какой-то образ, его надо рассказать.
— Я веду в тему возрастного ценза тут, как ты понимаешь. Если мы говорим про осознанность и способность фигуриста рассказать историю, тогда возрастной ценз все же нужно поднимать?
— Знаешь, мне очень нравится, как каталась Каролина Костнер. Она понимала, что делала.
— Ты ведь не можешь знать это наверняка, наблюдая за ней со стороны.
— Ну, я же не смотрю на элементы. Я оцениваю только артистическую составляющую. В ней я видел осознанность. А сейчас я в восторге от Камилы Валиевой — это тот случай, когда понимание наступает не по возрасту.
— Думаешь, Камила понимает все, что катает?
— Да. Конечно, с ней работают тренеры над образом, но она и сама понимает его. Та же «Девочка на шаре» — это надо прочувствовать. Таких, кто на это способен, очень мало. Может, Кармен или образ Фриды Кало — эмоциональный, бешеный — она не исполнит, но тут — стопроцентное попадание.
— Фаина Раневская говорила, что одно из двух извращений — балет на льду. Согласен?
— Ну… Да, это извращение (смеется).
— Почему?
— Тут надо рассказать, что такое сцена и что такое зритель. Есть незримый барьер, небольшая недосягаемость. Ты, вроде, рядом с артистами, но прикоснуться не можешь. А что такое балет на льду? Это фарс.
— И балетные программы на льду — тоже фарс?
— Конечно. Мне очень не нравится, как в большинстве случаев нещадно купируют музыку. Бедные композиторы, наверное, в гробах переворачиваются. Была такая ситуация у Моисеева — в 50-х годах он ставил балет «Спартак» в Большом театре. Арам Хачатурян написал музыку почти на 4,5 часа. А что такое балет на 4,5 часа — это смерть. Смотреть на это еще можно, а исполнять — нет, ни один живой артист не выдержит. Хачатурян запретил купировать музыку и двигать фрагменты. И Моисеев поставил такой балет в Большом — первый в истории, кто поставил балет «Спартак».
И в фигурном катании иногда берут балетную музыку, причем заведомо известную. И режут так, что просто… У Прокофьева, к примеру, есть три темы Джульетты — Джульетта-девочка, любовь Джульетты и просто Джульетта. А все колбасят, как захотят, не углубляясь в суть этой музыки! Касательно самих программ, что-то мне нравится, что-то не нравится, но музыка — порой полная какофония, не соответствует происходящему совершенно даже банально по наряду на фигуристке. Такое ведь действительно происходит, в том числе и на топ-уровне.
Нужно бережно относиться к музыке и понимать, что хотел сказать автор. К примеру, второй концерт Рахманинова — это апофеоз любви к России, к Родине. Иногда эту музыку берут на лед, не зная, что она значит. Да, она очень красивая. Но почитайте про нее, пожалуйста! Она же должна что-то значить. Я в этой связи очень большим вопросом задаюсь ко второй оценке в фигурном катании.
— Есть же даже критерий в компонентах — «интерпретация музыки».
— Да. За что его ставят? И насколько компетентные люди этим занимаются, раз они не видят несоответствий в музыке и в образе? Они должны хотя бы как-то разбираться в музыке, в искусстве.
— Сейчас как раз поступило предложение разделить судейские бригады на тех, кто судит технику, и тех, кто занимается только компонентами.
— Так сделайте это! У нас однажды было так на фестивале Mozer Team, еще до пандемии. У нас была бригада, которая оценивала элементы, и еще одна, где были Миша Ге, Гурген Цатурян и я. И мы проставляли вторую оценку.
Не может же один человек знать все. И тем более не может оценивать одновременно технику и компоненты. Я это предложение очень поддерживаю. А то иначе зачем фигуристам вообще образы? Пусть просто катаются под красивую музыку.
«Если бы Валиева была в балете, она была бы эталоном вообще всего»
— Кто самый балетный в фигурке, на твой взгляд?
— Джейсон Браун. По тому, как он катается, по пластике, по рукам, по корпусу — он прям хорош. У него шаг хороший — все, что свойственно артисту балета. Миша Коляда тоже мягкий, с красивыми линиями. Из мужчин они самые балетные сейчас.
А из девочек — Камила Валиева, конечно же. Она очень балетная!
— А Алина Загитова? Болельщики считают ее главной балериной фигурки.
— Все-таки не совсем, по моему мнению. Объясню почему — она катала «Лебединое озеро» и «Дон Кихот». В первом случае взяли образ из фильма, но канва все равно балетная. «Дон Кихот» Алине ближе, это правда. Но ведь даже не каждая опытная балерина может исполнить роль Китри.
— В чем сложность?
— Нужен опыт, возраст, эмоциональность. Кто такая Китри — она испанка. Это дерзость! Она заигрывает и влюбляется в Базиля, в то время как отец уже приготовил ей богатого кавалера. И она издевается и над отцом, и над этим кавалером, и они убегают. Испанская страсть, порыв эмоций, чувства, движения!
И потом — их свадьба, где Китри уже невеста. Это все надо показать.
— Алина разве не показала?
— Как сказать… Алина, бесспорно, очень талантливая фигуристка — одна из самых талантливых. Тут вопрос больше в музыке. Бывает ведь, что приходишь на балет, смотришь на танцующую балерину и понимаешь, что это не Китри. Ну, не Китри — и все. Очень часто так про балетных говорят, хотя они всю жизнь этому учились.
— Тогда прямо: Алина — не Китри?
— Она взяла образ Китри, но здесь, наверное, надо было чуть больше показать. Еще один пример — у Алины была пачка, как из третьего действия со свадьбы, а середина музыки — из первого действия. В балетном спектакле сначала Китри выходит в юбке и работает ею.
Но я подчеркну — в фигурном катании такие допущения возможны. Нельзя же всю историю впихнуть в 2-3 минуты. Но я бы балетные вещи брал очень осторожно и выборочно. А «Дон Кихот» Загитовой — это было интересно, на льду смотрелось здорово. Да и не может ведь она выйти в юбке, а потом сменить ее на пачку. Но вот такое у меня мнение.
— Выходит, сделать действительно качественную балетную постановку в фигурном катании почти невозможно?
— Возможно, но образы нужно брать очень яркие. Вот «Болеро» у Камилы мне очень понравилось. Я вообще фанат Валиевой. В ней есть вообще все — и руки, и взгляд, и голова, и пучок этот ее. У нее чисто балетная фигура. Если бы она была в балете, она была бы эталоном вообще всего.
— Есть у фанатов мнение, что она не слышит музыку.
— Не знаю. По мне, она все слышит. Я ничего такого со стороны не вижу. Она не только слышит музыку, но и проживает ее, проговаривает. Она проговаривает музыку руками, глазами, телом. Это невероятно.
— Можешь объяснить с точки зрения профессионала, в чем кайф её «Болеро»?
— Здесь все совпало, хоть они и немного ушли от изначальной задумки. «Болеро» — это испанский танец, но у всех он ассоциируется с постановкой Мориса Бежара. Хотя он тоже ушел от первоначальной истории. У него подиум, вокруг люди и по центру — герой. Божество, человек — я не знаю. Никто не знает.
Все начинается с пластики рук. Герой раскачивает людей, завораживает. Это тоже гипноз. В музыке инструменты добавляются постепенно, а в конце идет тутти — когда играют все. И это апофеоз у Бежара. От испанского танца Болеро тут мало что осталось.
У Камилы все то же самое. Бежаровской задумки тут нет никакой — она не раскачивает никого. У нее образ змеи, кобры. Заклинатель поднимает ее, и она танцует. Змея в этот момент сама под гипнозом находится. Честно, мне очень нравится, как у них все это получилось. А что касается Бежара — далеко не каждый в балетном мире решается исполнить «Болеро». Все боятся это делать. Это сложно, опасно, можно в образ не попасть.
А за Камилой я смотрел постепенно — начиная от премьеры программы и до нынешнего времени. Со временем она начала работать — взглядом, телом.
— Как воспринял случившееся с Камилой во время Олимпиады?
— Мне обидно было очень за Камилу. Я ругался, переживал сильно. То, что с ней случилось в произвольной программе на личном турнире — это, конечно, нервы. Тебя выжимают, как полотенце. Ты был бархатным, красивым, отглаженным. А потом тебя скручивают, сжимают. После, конечно, расправляют, но складки-то остаются.
Так же и тут. Ее выжали, докрутили, поджали еще дополнительно. А потом раскрутили — и давай, делай. Это ужасно, никто после такого не выйдет и не откатает.
— Она способна продолжить карьеру после такого?
— Да. Она продолжит, я в этом абсолютно уверен. Талант везде найдет себе дорогу, а она девочка очень талантливая.
— Чтобы закрыть тему возрастного ценза — выходит, чисто в плане искусства это для фигурки скорее благо?
— Да. Там будет уже больше свободы. Банально фигуристы будут понимать и чувствовать, кто на самом деле такая, к примеру, Анна Каренина. Это женщина, которая осталась ни с чем и приобрела серьезные душевные проблемы. И вот когда фигуристки смогут показать весь спектр образа, это будет очень интересно смотреть.
«Кондратюк не гениальный. Гениальных вообще нет»
— Глейхенгауз — топ как постановщик?
— Да, однозначно. Мне он очень нравится. Еще нравится Никита Михайлов — особенно его «Иисус Христос» на Марка Кондратюка. Мы работали с Марком в зале над этой программой. Не знаю, увидели ли это зрители, но там на самом деле два образа — Иуды и Иисуса.
Вообще у Марка обе программы этого сезона отличные. Но здесь важно, чтобы совпала и программа, и исполнитель. Только талантливый фигурист может скатать талантливо поставленную программу.
— Глейхенгауза часто упрекают в однообразности и самокопировании. Справедливо?
— Я с этим не согласен. У него просто есть свой почерк. Посмотрите на те же балетные постановки — Мариус Петипа, к примеру. У него тоже были свои фишки, свой почерк. У Моисеева, у Эйфмана — да у всех. Их тоже в таком случае можно упрекнуть, что они сами у себя воруют. Невозможно же постоянно изобретать велосипед.
Я, наоборот, считаю, что в этом талант Даниила — он ставит так, что это интересно смотреть. И зритель сразу понимает, что это его.
— Когда мы виделись с тобой перед началом сезона, ты был прямо-таки уверен, что Кондратюк выстрелит. Почему?
— О, Маркушу я очень люблю. Он тоже талантливый очень, настоящий, искренний. Он живой. Делает, как он хочет. Но в то же время он мегавоспитанный, очень культурный. Не гениальный, безусловно — гениальных вообще нет.
— Валиева тоже не гениальна?
— Гениев нет вообще. Гений — это тот, кто родился и сразу все умеет. В мире такого не бывает. Есть талант, и его надо взращивать, воспитывать. Это достигается только пахотой.
— После чемпионата Европы в Таллине спросил у Светланы Владимировны, сможет ли Марк стать великим фигуристом. Ты как считаешь — сможет?
— Великим? Хм… это очень громко, но все зависит от того, насколько ему хватит мозгов. Сейчас он и команда Светланы Владимировны сделали все так, как надо. Но это возможно в секунду и испортить.
— Зазвездиться?
— Да. Глупая травма, зазвездиться, нахамить. Что угодно.
— Помню, Марк мне однажды сказал, что очень боится зазвездиться. Что это один из самых больших его страхов.
— Просто Марк очень умный мальчик, из очень интеллигентной семьи, поэтому, конечно, он опасается такого. Надеюсь, все будет в порядке.
У меня в ансамбле был случай. Я только пришел, еще никто и ничто, а мне сразу дали сольные номера. И на фоне этого я не то, что поймал звезду, но значимым себя почувствовал. И меня тут же опустили на место.
— Как?
— Перестали ставить в номера, не взяли на гастроли, опустили зарплату. У нас это очень быстро делается — по щелчку пальца. И ты из этого должен выкарабкиваться. Поэтому эти слова — великий, гениальный, суперталантливый… Да нет такого. Есть просто талант, который нуждается в кропотливой работе. Без нее ничего не выйдет.
Читайте также:
- Подъем в 5 утра, шесть походов в школу за год и вдохновение от Медведевой и Загитовой. В российском фигурном катании новая звезда
- Тотальные санкции и изоляция. Чего хочет ISU от России, и как это может подтолкнуть нас к тому, чтобы взять фигурку в свои руки?
- «Завершение тренерской карьеры? Я просто кокетничал». Александр Жулин — об изоляции России и патриотизме
